«Иммануил Кант и Лев Толстой: философские диалоги» — это стендовая выставка, от таких проектов не стоит ждать размаха, надеясь увидеть в светящейся стеклянной витрине фрак Канта, а рядом — дубовый антикварный стол из Ясной Поляны. К тому же Институт философии — это не музей, так что там в одном из холлов просто развесили на стенах пару десятков рамок с иллюстрациями, копиями рукописей и машинописей.
Во многом это выставку нужно читать, а не смотреть. Но и визуальная составляющая опять-таки завязана на тексте, а точнее — на багаже прочитанного посетителями. Речь об иллюстрациях «Солнце Аустерлица» Александра Николаева (снабженных цитатой из «Войны и мира») или о созданной в 1943 году иллюстрации Лисснера к рассказу «Севастополь в мае» — к сцене «Перемирие» с цитатой о цветущей долине, наполненной смрадными телами, — эту изнанку войны видел Лев Николаевич, и она была созвучна страшным картинам, представшим перед глазами нашего народа в годы ВОВ.
Князь Нехлюдов из романа «Воскресение» также дан в сопровождении кусочка текста, отражающего попытку классика проникнуть в саму суть человека, что до XIX века, то есть до времени становления психологического романа, мало кому удавалось сделать.
И здесь Лев Толстой — не столько литератор, сколько философ, потому что это слово — синоним слову «мыслитель»:
«С Нехлюдовым не раз уже случалось в жизни то, что он называл «чисткой души». Чисткой души называл он такое душевное состояние, при котором он вдруг, после иногда большого промежутка времени, сознав замедление, а иногда и остановку внутренней жизни, принимался вычищать весь тот сор, который, накопившись в его душе, был причиной этой остановки».
Из всех возможных обложек книг Толстого создатели выставки решили показать только одну — издание «еретического» сочинения — «Исповеди», изданной в Москве в 1906 году.
В отличие от картинок, кстати, эта обложка — подлинник, а не воспроизведение.
Но листок с черно-белым шрифтом мало что скажет вам, если не понимать, что этот труд — результат жгучего душевного кризиса, который яснополянский затворник пережил в 1870-е годы, так называемого «перелома».
Куратор выставки Юрий Прокопчук, кандидат исторических наук, работающий одновременно в Госмузее Льва Толстого и в Институте философии, подчеркивает, что «перелом» в мировоззрении произошел в том числе в результате знакомства Льва Николаевича с сочинениями Канта, причем читал он их в подлиннике — на немецком, а также в переводах на французский и русский языки.
Называются конкретные труды Канта, которые писатель изучил тщательно: «Критика чистого разума», «Критика практического разума», «Религия в пределах только разума» — плюс изучал биографию философа.
Понятно, что Лев Николаевич и Иммануил Кант жили в разные эпохи и отчасти — в разных странах (в XVIII веке Кёнигсберг принадлежал Российской империи четыре года — с 1758 по 1762 год, до и после оставаясь прусским городом), к тому же Толстой появился на свет через 24 года после смерти Канта.
Но, как говорит руководитель сектора философии культуры Института философии Надежда Касавина, в «Большом времени» культурно-исторического процесса — чему учил великий филолог Михаил Бахтин — встречаются и Данте, и Шекспир, и Толстой, и Кант.
Все остальные материалы выставки буквально побуквенно доказывают совпадение взглядов мировых гениев — вплоть до того, что Толстой адаптирует, делает понятной тысячам людей академически сложную «максиму» Канта (формулировку морального правила или принципа).
«Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства», — говорил прославленный немец.
«Поступай так, чтобы ты мог сказать каждому — поступай так же, как я», — «упрощенно» говорит Лев Николаевич, но это новозаветная простота, восходящая к «золотому правилу нравственности»: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф. 7:12).
Но этих примеров недостаточно, чтобы доказать тезис о «единстве мнений». Позволим себе еще две цитаты. Первая — классическая выдержка из «Критики чистого разума»:
— Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне. И то и другое мне нет надобности искать и только предполагать как нечто окутанное мраком или лежащее за пределами моего кругозора; я вижу их перед собой и непосредственно связываю их с сознанием своего существования.
А вот, для сопоставления, текст «Анны Карениной»:
— Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его Млечный Путь с его разветвлением... И точно так же, как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в душе моей может быть поверено.
Заметим также, что кантовского-толстовскую выставку нельзя было обойти вниманием еще и потому, что в день ее открытия музей и Институт философии договорились сотрудничать в плане исследования и популяризации философского наследия Л.Н.Толстого. Госмузей Льва Толстого обязался предоставлять свои площадки для научных семинаров, а Институт — проводить музейные мероприятия в своих стенах.
