Посыл понятен: Александр Сергеевич со своими симпатиями к декабристам и стремлением если не «отменить» самодержавие, то хотя бы уравновесить «законов мощных сочетанье» и «Вольность святую», не висит в пустоте и не стоит первым в ряду русских вольнодумцев. И что по запросу «Вольность» поисковикам неплохо было бы выдавать сначала оду, вышедшую из-под пера Радищева, а затем — оду Пушкина.
Чем же велик Радищев? В первую очередь, именно им был открыт для русского читателя уже популярный в европейской литературе жанр «путевых очерков». Из «Путешествия из Петербурга в Москву» выросли «Письма русского путешественника» Карамзина (о чем на выставке, естественно, упомянули) и фактически вся крупная проза русской литературы со свойственной ей описательностью и сострадательностью.
Радищев — прародитель того, что Томас Манн называл «святой русской литературой» и одновременно «отец» отечественной интеллигенции. Почему так?
Дело в том, что философ Николай Бердяев писал: когда Радищев в своём «Путешествии...» написал слова: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала»,— русская интеллигенция родилась (в этот момент).
За произведение гуманистическое и крайне сочувственное народу, скованному узами крепостного права, его автора ждали суровые наказания.
Восседавшая в то время (в 1790-м году, когда роман был написан) на троне Екатерина II назвала книгу «наполненной вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное к власти уважение...»
Александр Николаевич был приговорен к четвертованию, но потом казнь заменили ссылкой на десять лет в Сибирь. А самовольно отпечатанный в домашней типографии том уничтожили. Сегодня он, по оценке эксперта по аукционному делу Сергея Бурмистрова, мог бы, в случае появления на рынке, «потянуть» на сто и более миллионов рублей.
Так что корреспондент «МК», отправляясь на Пречистенку, задавался одним вопросом: окажется ли там это сверхредкое, как Константиновский рубль, издание.
К несчастью посетителей музея и к счастью для охраны, у которой мог бы появиться повод потребовать себе прибавку к зарплате за «опасный труд», прижизненной книги не оказалось — только более поздний репринт от типографии Суворина, отличающийся новым титульным листом с указанием даты издания: 1888 (далее идет полное повторение исходника).
Но и этот артефакт нечастый и ценится очень высоко. Александру Сергеевичу Суворину милостиво позволили выпустить только подарочный тираж «для своих», ни в коем случае не для широкого читателя. А официально из издательского «стоп-листа» мятежное «Путешествие...» убрали только после революционных волнений 1905-1907 годов.
Интересна ли выставка без «книжки за сто мильонов»? Несомненно. Хотя бы потому, что Экзюпери в «Маленьком принце» так ругал мышление взрослых: им не скажешь: «я видел красивый дом из розового кирпича, в окнах у него герань, а на крыше голуби»... Им надо сказать: «Я видел дом за сто тысяч франков», - и тогда они восклицают: «Какая красота!».
В арсенале литературных музеев нет других средств, кроме как пересказа биографии в литографиях и картинках — если речь о деятелях дофотографической эпохи.
Вот и о Радищеве мы, шаг за шагом обойдя читальный зал, временно ставший выставочным, узнаем, что в детстве классик учился в Пажеском корпусе, а еще ему — семилетнему — брат дяди, первый директор Московского университета Алексей Аргамаков устроил лекции от лучших преподавателей (в качестве иллюстрации к этому — картина неизвестного художника, на ней - старое здание университета в Москве).
Далее — все этапы государственной службы в Петербурге: Сенат, Коммерц-коллегия, таможня, визуализированные с помощью печатных гравюр роскошные места, к стенам которых человек в лаптях в принципе не мог подойти.
И постепенно происходит некое «нагнетание» мысли о том, что Радищев — представитель правящего сословия (у отца — собственное имение, но его — помещика справедливого — мужики пощадили во время крестьянской войны 1773-1775 годов) — делается не случайно. Потому что он — та пчела, которая решила бороться против меда, что, собственно, и разозлило императрицу, назвавшую Радищева «бунтовщиком хуже Пугачева». Вот для примера гневная цитата: он «революцией надумал на Руси учинить республику».
И заметим — Радищев не в воздухе переобулся, примкнув к некоему активному мятежу типа заговора декабристов, а в одиночку пытался изменить старую империю, когда надежд на перемены особых не было.
Что же произошло с «Путешествием из Петербурга в Москву» в условиях тотального запрета? Оно распространялось в виде «самиздата» XIX века.
В залитой светом стеклянной витрине — рукописная книга: дорогой картонажный переплет с золотым тиснением, «мраморная» бумага с водяными знаками (!) и текст, выведенный чьей-то неизвестной старательной рукой. Надо ли пояснять, что за такой фолиант платили золотом, а крестьянам, за свободу которых боролся Радищев, попасть в руки он не мог?
К слову, годы ссылки организаторы выставки отразили совсем уж радужно — никакого тебе вида острога, а только цветная картинка озера Байкал и более «депрессивная» литография Иркутска, но все равно складывается впечатление, что для писателя это была «увеселительная поездка» в Сибирь.
Но он долго и напряженно ждал помилования — сначала частичного, от Павла I, сменившего Екатерину II, а затем — уже полного — от Александра I.
Литератора вернули в столицу и даже назначили в «Комиссию для составления законов», но он опять стал говорить о равенстве всех подданных, свободе печати — и тут же последовали намеки в духе: «мало тебе Сибири»?
В итоге классик умер при странных обстоятельствах — то ли намеренно отравился смесью кислот, то ли случайно — биографы говорят, что самоубийц в православной церкви не отпевали, так что версию с добровольным уходом из жизни нужно отбросить. Но как было на самом деле, одному Богу известно.
Вопрошание Довлатова о том, кто же написал миллион доносов, - это век двадцатый, но в случае с Радищевым доносительство — едва ли анонимное и размытое в тысячах имен деяние.
Но и здесь не все так просто.
На выставке — с опорой на мнение сына Радищева Павла Александровича, изложена версия, что бесспорный классик, великий поэт XVIII века Гавриил Романович Державин лично передал доставшийся ему экземпляр «Путешествия из Петербурга в Москву» императрице, отметив красным карандашом наиболее возмутительные места.
И к тому же прибавил эпиграмму:
Езда твоя в Москву со истиною сходна,
Некстати лишь смела, дерзка и сумасбродна.
Я слышу, на коней ямщик кричит: вирь! Вирь!
Знать, русский Мирабо, поехал ты – в Сибирь.
Но еще в 1965 году в журнале «Вопросы литературы» обвинения в адрес Державина, якобы «сдавшего» собрата по письму, было названо результатом ошибки. Ну да, кто-то «донёс» — но хотя бы не поэт, превзойти которого по масштабу смог только Пушкин.
