— Не могу сказать, что отмечаю праздник с радостным настроением, возраст уже не тот, — первым делом говорит Лужина. — Если бы цифры наоборот стояли...
— А какие цифры вам бы хотелось?
— Хотя бы 60. В этом возрасте я еще была ого-го, полная энергии и сил. Работала, радовалась жизни. А потом все так покатилось очень быстро… И хоть я еще на плаву — езжу на гастроли и на фестивали, но все равно понимаю, что возраст уже солидный. Хотя в последнее время прихожу к мысли, что я еще и ничего, можно и поработать. Я все время повторяю слова, которые прочитала недавно: «Не каждому дано столько лет наслаждаться этим божьим подарком под названием «жизнь». Действительно, столько лет не каждому дано прожить. У меня недавно умерла подруга, ей было 54 года. Совсем молодая женщина. Думаешь: а тебе исполняется 85 — Господи, слава Богу! Еще мне нравится выражение: «Здравствуй, старость, а могли бы не встретиться». Я под этими двумя выражениями живу.
— Что делаете, чтобы держаться в форме?
— Просто радуюсь каждому дню. Все время вспоминаю фрагментик из фильма «На семи ветрах». Там показывают раненых после немецкой бомбежки. Утро наступает, пожилой солдат лежит на кровати, открывает глаза и говорит: «Утро. Солнце светит. Значит, я еще живу». Так и я. Смотрю сейчас в окно: небо голубое, солнышко светит… Значит, я еще живу! Главное — не кукситься, не впадать в депрессию. Да, старость. Но что же теперь делать? Все к этому идут.
«Я блокадный ребенок: ели ремни и клей»
— Лариса Анатольевна, вы прожили непростую жизнь…
— Было непросто. Я блокадный ребенок. Никогда не думала, что доживу до такого времени, что все снова повторится. Сколько сейчас детей, которые находятся на Украине. Они переживают то, что пережила я в свои три года. Так же сидят в подвалах из-за нацистов, слышат воздушную тревогу, рядом с ними бомбы разрываются. Страшно думать.
—За столько лет не забылось?
— У меня стерлось почти все. Живу воспоминаниями мамы. Хотя и она мало что говорила на эту тему. Помню, как мы прятались от очередной бомбежки под кроватью с моей сестричкой, вместо того чтобы бежать в бомбоубежище. Мама говорила, что мы кушали папины ремни. Он у нас — штурман дальнего плавания. И у него была матросская форма, кожаные ремни. Мама их отваривала, чтобы хоть запах был какой-то. Обои раньше клеили на мучной клейстер. Их тоже пытались вываривать. Мама приносила хлебцы — тогда выдавали по 125 граммов. Папа был ополченцем, после начала войны остался защищать город. Получил ранение, его привезли домой. Рану перевязали… Но он умер не от раны, а от истощения. После его смерти мама нашла под его подушкой все кусочки хлеба, которые она ему пыталась скормить, чтобы поддержать силы. А он оставлял их мне, своей Ларочке. Вот это есть в памяти. Но блокада — больше память мамы.
— Вы с мамой вдвоем остались?
— Да, моя старшая сестра — ей было шесть лет — умерла от голода. А бабушку убило осколком. Они с мамой шли за дровами, началась воздушная тревога. Бабушка сказала маме: «Ложись». Они легли на землю, а бомба попала в соседний дом. В результате мама поднялась, а бабушка не встала: ее убило осколком. Так что мы с мамой вдвоем остались после блокады. Нас, правда, почему-то эвакуировали в 1944 году в город Ленинск-Кузнецкий. Вот его я помню хорошо — мне тогда уже исполнилось четыре года. Тогда там был мясокомбинат, на котором мама работала. И там мне котлету подарили на Новый год за то, что я стихотворение прочитала. Для голодного ребенка, ленинградского, конечно, эта котлета была большим счастьем. Я до сих пор считаю, что это был первый мой гонорар за актерство.
— Считаете себя сильной?
— Если бы была сильной, поступала бы в театральный сразу после школы. Поехала бы в Москву, сдала документы сразу в несколько институтов. А я сложила лапки и три года никуда не поступала. Если бы не судьба, которая сама дала мне шанс, мы бы вряд ли с вами сейчас общались.
— Почему три года не поступали?
— Я провалила экзамены в театральный институт в Ленинграде. И решила, что, значит, это не мое. Хотя я и в драмкружке занималась в школе, и на сцене мы играли. Но я не умею бороться за себя. Спустя время судьба сама привела меня к Сергею Герасимову. Я оказалась у него дома, прочитала монолог Ларисы из «Бесприданницы». И он вдруг мне сказал: «Я тебя беру». Для меня это был самый счастливый день в жизни. Как Тамара Федоровна Макарова говорила потом: «Первая девочка, которая подпрыгивала под потолок, уходя от нас, — это ты». У них был объявлен добор — им не хватало одной девочки. Так я оказалась во ВГИКе.
«За полтора года съемок я получила 700 рублей»
— Потом стали сниматься в кино…
— В кино я начала сниматься еще в Таллине. В небольшом эпизодике играла певицу ночного кабаре. Потом режиссер Герберт Раппапорт снимал фильм «В дождь и в солнце» и пригласил меня на одну из главных ролей. Там была положительная героиня и отрицательная. Вот я играла отрицательную. А потом перешла на положительные роли.
— Но самым знаковым оказался для вас не этот фильм, а «На семи ветрах».
— Да, это моя визитная карточка. Этот фильм сделал мою судьбу. До него у меня было уже за плечами три или четыре картины, но они не очень прошли.
— Жизнь сразу изменилась?!
— Да нет, я такого сказать не могу. Я оканчивала первый курс: как жила в общаге, так и продолжала жить там. Да, стали письма писать, автографы просили, на улицах узнавали. Одна женщина, помню, остановила: «А вы артистка Лариса Лужина?» Я говорю: «Да». А она отвечает: «Надо же, прямо одно лицо». Смешно было очень. Потом меня стали приглашать на всесоюзные премьеры. Мы объездили много городов нашего СССР. И каждая встреча оставалась в памяти.
— Финансово стало лучше?
— Ну что вы! Я получала за съемки «На семи ветрах» 16 рублей и 50 копеек за смену. Это считалась большая ставка. А уже в следующей картине «Тишина» мне платили 13 рублей и 50 копеек. Все из-за того, что в то время не было ставок для актеров-студентов. Как директор картины скажет, так и будет. До сих пор помню, что за всю роль «На семи ветрах» я получила 700 рублей. Может, для того времени и большие деньги: люди тогда по 100–150 рублей получали в месяц. Но это за всю роль, а мы полтора года снимали. Ставки у актеров-студентов были невысокими. Спасибо Сергею Герасимову, которые изменил эту систему. Он был тогда председателем тарификационной комиссии. И когда вдруг стал вопрос, сколько платить студентам — Прохоренко, Польских, Семиной, Лужиной, — он за нас вступился. Кто-то начал говорить, что они еще учатся, не имеют диплома, поэтому им не полагается тарификация. А мы до этого с Герасимовым и Тамарой Федоровной Макаровой были в поездке. И у нее все время рвались чулки капроновые. Она без конца говорила Герасимову: «Сережа, у меня опять порвался капрон». Он уже слышать этого не мог. «Ты меня разоришь со своими чулками!» — говорил он. И вот, когда мы вернулись из поездки, было заседание тарификационной комиссии. И когда Герасимов услышал, что студентов нечего тарифицировать, он сказал: «Нет, товарищи! Вы знаете, сколько стоят капроновые чулки? Всем им надо назначить по 25 рублей за смену». После этого нам назначили ставку. Это были хорошие деньги.
— Однокурсники завидовали?
— Я никакой зависти не чувствовала. У нас был дружный курс. Мы очень хорошо общались, радовались успехам друг друга. Мы же все уже снимались. У Жанны Прохоренко была «Баллада о солдате», у Гали Польских — «Дикая собака динго»… Женя Жариков снялся в «Ивановом детстве», Сережа Никоненко — в фильме «Люди и звери». Нам нечего было завидовать друг другу, так как мы все были востребованы.
«В моей жизни все было около любви»
— В институте вы встретили своего первого мужа Алексея Чардынина. Почему брак оказался коротким?
— Не знаю. Я считаю, что любовь в этой жизни прошла мимо меня. Я как-то летела в самолете, смотрела в иллюминатор. Была весна, только снег сошел. И я, сидя в кресле, написала такие строчки: «Надо мною небо синее. Подо мной — земля в лоскутах. Любовь прошла мимо, да и жизнь впопыхах». Любви, которой мне бы хотелось, о которой я читала в классической литературе — с болью, с разрывом, — у меня такой не было, к сожалению. Влюбленности — да, были. Год, два, три, четыре — больше не продлевалась. А такой любви, чтобы я безумно страдала, у меня не было. Когда у меня спрашивают про первую любовь, я начинаю вспоминать какие-то юношеские увлечения. И в этот момент сердце не екает. Если бы оно у меня екнуло, я бы подумала, что да, это была настоящая любовь. Но нет. Значит, мимо прошла любовь. В моей жизни все было около любви.
— Первого мужа не любили?
— С Лешей мы любили друг друга. Встречались со второго курса института, а потом, когда закончили, поженились. С Лешей прожили лет 7, а потом начались разлуки. Я стала сниматься в Германии — почти четыре года работала там. Приезжала домой на один-два дня в месяц. Леша снимался в картине, уезжал на юг. Разлука нас «разъездила». У него возникли какие-то романы, у меня — свои увлечения. Все это нас друг от друга отсоединило. Поэтому и кончилась любовь.
— От второго мужа Валерия Шувалова вы сами ушли. Почему?
— Он был очень хороший человек. У нас родился ребенок. Когда сыну было 6 лет, я влюбилась на картине «Встреча в конце зимы». И ушла от мужа. Я понимаю сейчас, что была легкомысленной. Что теперь делать, уже ничего не вернешь. Сейчас я жалею, может быть, что ушла тогда от Валерки и сломала наши жизни. Собственно, я лишила ребенка отца. Хотя нет, неправильно говорю. Он остался отцом для нашего сына до конца своих дней. Валерка в 2020 году, в марте, у меня был еще на дне рождения. Мы с ним всегда общались, и у сына Павлика был отец. Сын и к Гусакову, моему третьему мужу, хорошо относился. Они встречаются. Он говорит о нем теплые слова, потому что Гусаков тоже принимал участие в его воспитании.
— Тяжело было сказать сыну, что мама с папой больше не живут вместе?
— Все произошло само собой. Сам Павлик сейчас говорит, что все было нормально. Никаких претензий ко мне он не имеет и на меня не обижается. Хотя мне его и в интернат пришлось отдать. Он два с половиной или даже три года был там. Это была пятидневка для детей творческих работников. Там у многих были дети: и у Тани Самойловой ребенок там воспитывался, и у Левы Прыгунова, и у Визбора. Конечно, мой сын не любил туда ходить. Каждый понедельник он как на Голгофу туда шел. Но у меня просто не было другого выхода.
— Из-за графика?
— Конечно. Я улетала надолго — порой сразу в двух картинах снималась. Это же не так, как сейчас: сел в самолет, прилетел, снялся и обратно домой. Тогда у нас по два-три месяца экспедиции длились. Длительная очень история. Я Пашку часто брала на гастроли с собой. На юг, например, летом на полтора месяца, где мы с нашим Театром киноактера гастролировали. Он во время поездок полюбил профессию звукорежиссера. Сейчас работает звукорежиссером по перезаписи.
— С третьим мужем Владимиром Гусаковым вы расстались нелегко?
— Да. Когда Гусаков ушел, мне было тяжело. Я сейчас думаю, что это просто от самолюбия: «Как это так! С тобой народная артистка, а ты взял и ушел к другой!» Тогда меня это «дернуло». Я действительно переживала.
— Как спасались?
— Ушла к четвертому мужу. Ухватилась за него, словно за соломинку, чтобы выбраться из этой ситуации. Но, к сожалению, сделала огромную ошибку. Потому что это был совершенно не мой человек. Сначала еще ничего было, а потом все началось... У нас совершенно разные взгляды на жизнь, разные характеры. Он где-то в Кирове жил в последнее время. Конечно, в свое время он мне причинил много боли. Но я не хотела бы об этом даже вспоминать.
— Простили его?
— Я ему все простила. Сейчас даже ставлю за него свечку, когда хожу в церковь. Простила, но о нем не хочу даже говорить.
— У вас трое внуков. Гордятся, что у них такая знаменитая бабушка?
— Наверное, гордятся. Мы как-то были в Венеции со средним внуком. Ему сейчас 21 год исполнится, а тогда было десять лет. И вот перед своим днем рождения я ему говорю: «Давай уедем отдохнуть вместе». И мы поехали в Венецию. Ходим по улочкам, а наши туристы меня узнают, подходят, автографы просят, фотографируются… И внук стал подсчитывать, сколько людей ко мне подошло. Насчитал 25 человек. Наверное, потом хвастался, что его бабушку даже в Венеции узнают (смеется).
—Внуки не пошли по стопам?
— Нет. Старший окончил МГУ, факультет глобальных процессов. Средний внук — программист, младший пока в седьмой класс переходит. Сын тоже не хотел быть актером, хотя у него была возможность сниматься. Но он мне говорил: «Мама, я не хочу быть артистом. Когда выхожу на сцену, у меня начинает кружиться голова». Однажды его отец Валерка Шувалов привез его на съемочную площадку. Сын всегда такой подвижный, энергичный, бегал вокруг камер. А здесь ему нужно было сниматься. Когда его загримировали, он вдруг притих. Валера к нему подошел, а у него температура до 39 подскочила. Валерка решил, что Павлик простудился. Его тут же посадили в машину и домой отвезли. А дома у него температура пришла в норму — 36,6, все в порядке. На площадке от волнения подскочила. Так что он сам не захотел быть артистом.
«Сердце у меня проблемное»
— Проходила информация, что вы попали в больницу. Что случилось?
— У меня уже давно проблемы с сердцем. Мама ушла из жизни из-за сердечного приступа. Видно, это наследственное. У меня какая-то недостаточность все время, аритмия мерцательная. Мне назначили лечение.
— Помогает?
— Да, сейчас более-менее нормально все. Мне назначили таблетки, потому что у меня уже была операция на сердце. Второй раз врачи делать ее не хотят. Говорят, что это опасно. Возраст уже солидный — общий наркоз мне не нужен. Я вот недавно хотела себе сделать круговую подтяжку лица. А потом узнала, что ее делают под общим наркозом. Думаю, ну ее, эту подтяжку, а то еще не проснусь. Лучше останусь такой, какая я есть.
— А зачем вам подтяжка?
— Я же женщина (смеется). Говорят, что я на свой возраст не выгляжу. Слава богу.
— Сейчас многие ваши коллеги прибегают к услугам косметологов!
— Я к косметологам тоже ходила. Такие цены дикие! А результата особого не увидела. Решила больше не ходить.
— Можно использовать маски из ягод… У вас же дача есть!
— Да (смеется). С дачей у меня есть смешная история. На протяжении последних десятилетий каждое лето думала, что куплю машину, поскольку сейчас уже автоматика, и буду ездить сама на дачу. Водительские права у меня давно есть. Я их получила еще когда жила со вторым или третьим мужем. У нас тогда «Жигули» появились. И я решила, что тоже буду водить машину. Три месяца исправно занималась, очень усердно училась. Мы изучали не только правила, но и все строение машины. Я до сих пор, например, помню слово «трансмиссия». Сдала на права. Раньше я их регулярно продлевала. А сейчас перестала.
— Почему?
— Не могу садиться за руль. Когда раньше мне нужно было куда-то ехать, у меня сердце останавливалось. Я должна была 10 минут сидеть, курить. Как-то приехала в магазин, купила продукты. Тогда были пакетики молока в форме треугольников. Я их поставила на крышу и опять десять минут сидела в машине, чтобы собраться с силами и поехать обратно. Выкурила сигарету, поехала до дома очень медленно. Спустилась к нашим домам и думаю: «Чего так на меня все люди смотрят внимательно?» Доехала, а три пачки молока так и стоят на крыше! Забыла, что не убрала их. Но так медленно ехала, что они даже не упали. ...Если у меня останавливается сердце от вождения, зачем мне это?
— На метро ездите?
— Сейчас уже нет: с возрастом стало тяжело, народу там много. А раньше всегда ездила. Сейчас, наверное, и метро не узнаю. Оно изменилось в последнее время. У меня головокружения сильные уже очень много лет — нехорошо становится. Мало ли, грохнусь в метро. Поэтому сейчас вызываю такси.
— О чем сейчас мечтаете?
— Мечтаю не быть беспомощной, чтобы я была полной энергии и не была никому в тягость. Я понимаю, когда человек долго болеет, он становится в тягость даже своим близким. Этого не хочется. Лучше заснуть и не проснуться. Как Аллочка Ларионова легла в Пасху, вернувшись со спектакля, и утром не проснулась. Это самое лучшее, что может быть. А вообще еще пожить хочу, и как можно дольше...
