— Марк Григорьевич, Тютчев в одном из относительно поздних стихотворений писал: «Мой детский возраст смотрит на меня». Вам исполнилось 87, но я прошу вас вспомнить себя ребенком. Когда вы поняли, что не можете существовать без искусства?
— У Тютчева было другое детство. Он не жил в полуподвале, в коммунальной квартире, не знал, что такое коридорная система с крысами в помойном ведре… Он не ведал, какой мат-перемат стоял на общей кухне, когда пытались выяснить, кто из шестидесяти соседей плюнул в чью-то кастрюлю; и что значат в русском языке слова «примус», «керосинка» и «керогаз»…
Можно многое вспомнить из военной нищеты тогдашнего быта — например, момент, когда я потерял хлебные карточки по дороге в булочную и как боялся порки ремнем за это «преступление», но мама только обняла меня, увидев мое заплаканное лицо… И промолчала. Ни слова упрека — и это запомнилось на всю жизнь!..
Ее ласка восполняла собой безотцовщину, в которой я рос, — отец загремел на 18 лет в сталинские лагеря и ссылки… Мама что делала? Она водила меня, кроху, в московские театры — в Малом я смотрел «Горе от ума» с Царёвым, у Таирова в Камерном театре я помню «Раскинулось море широко» с Кенигсоном, во МХАТе, конечно же, «Синюю птицу», в Еврейском театре «Фрейлехс» с Зускиным и Михоэлсом, в Центральном Детском — «Два капитана» с Михайловым и ёлки, ёлки, ёлки в Колонном зале, — это все незабываемо по сей день и, вероятно, зарядило мою детскую душу великим театральным светом.
Однако вовсе не театр был главным накопителем моего «я», а книги. Я много читал. На уроках химии — Жюля Верна, а на уроках физики — Тургенева… Вероятно, поэтому в отношении математики я вырос полнейшим идиотом. В библиотеки ходить ленился, но в книжный магазин в Столешниковом переулке протоптал на асфальте свою дорожку. На скудные копейки, сэкономленные за счет завтраков, я покупал множество изданий. И жадно глотал буквы, тысячи тысяч букв. Моя домашняя библиотека и сейчас ломится, в ней застряли книжки моего детства, они старые и потертые, но дороги мне чрезвычайно… Мама не раз твердила: «Не отвлекайся на пустое!» Этот ее голос я до сих пор хорошо слышу, честное слово!
— Вспомните свой первый учебный день — допустим, в МГУ или на Высших курсах сценаристов и режиссеров. Кого вы считаете самым великим своим учителем?
— На журфаке МГУ, куда я поступил в далеком 1955 году, в первые дни нам дали диктант особой сложности. Я получил «трояк». Многие другие — «колы» и «пары», сделав по тридцать-пятьдесят ошибок. Даже медалисты!..
Это была специальная акция, чтобы показать нашу несостоятельность, сбить эйфорию поступления в университет. То есть нам, так сказать, намекнули, что мы отнюдь не в полной мере владеем русским языком и в связи с этим должны по завету Ильича «учиться, учиться и учиться»! Очень, надо признать, правильная педагогика. Может быть, поэтому, когда я читаю вопиющие неграмотности в Интернете, меня передергивает!
Что касается Высших сценарных курсов — учеба на них была высшим счастьем, ведь нашими лекторами были гениальные люди: Шкловский, Габрилович, Тарковский, Козинцев, Трауберг, Блейман, Ромм… Кстати, рекомендации мне и Юре Клепикову (в будущем он станет лауреатом Государственной премии) дали Юрий Нагибин, Михаил Калатозов и Сергей Урусевский… Общение с каждым из них было подарком судьбы.
Кто мои учителя? Товстоногов в режиссуре и Арбузов в драматургии. Это если не считать такие фигуры, как Райкин, Чарли Чаплин, Феллини, Михаил Чехов, Станиславский, Мейерхольд, у которых я, самоучка, учился заочно. Многому меня научили близкие друзья — Алька Аксельрод, Илюша Рутберг, Витя Славкин, Гриша Горин… Я чту Олега Ефремова, Петра Фоменко, Анатолия Эфроса, Марка Захарова — они ушли, но профессиональная мистическая связь с ними продолжается. Многих, простите, не назвал.
— Какую свою постановку считаете самой важной за все десятилетия творческой деятельности? Какой спектакль лучше других рассказывает иностранцам о русской душе? Русский театр, по вашему мнению, это лучший «посол» России в мире?
— Несомненно, это «История лошади». Она была нашим «послом» и на Бродвее, и в Национальном Лондонском театре, и еще, по-моему, в десятках стран… Заслуга прежде всего Толстого. Но и Чехов «У Никитских ворот» был бы нужен в любой точке мира. Мечтать не вредно. А еще это «Капитанская дочка» и из последних — спектакль по стихам Бродского и «Голос отца» по Платонову… Но вообще-то не мне судить. Я поставил около двухсот театральных опусов. Это, представьте, двести моих детей — какой ребенок лучший, пусть разбираются публика и критика. Мне же на эту тему лучше молчать!
— Театр может служить инструментом борьбы с терроризмом и другими формами проявления зла? Согласно Пушкину гений и злодейство — две вещи несовместные. А настоящий зритель и злодейство четко находятся в разных системах координат?
— В наше время, легко заметить, именно театральные пространства часто становятся местом, где мировое зло устраивает кровопролитные дьяволиады и демонстрирует свою пещерную недоразвитость. Но цивилизация может быть попрана, культура — никогда. Знаете, я сейчас перечитываю Чаадаева — друга Пушкина. Это был грандиозный русский мыслитель, в наше время, мне кажется, недооцененный. У него есть всего два слова, которыми он определяет душу нашего человека, — «правота сердца».
Опасность в том, что среди населения Земли появились нелюди, они же существа бессердечные и поэтому озверевшие… Они со своей «правотой» становятся террористами, для которых нравственный закон не писан.
В этом же смысле смертная казнь есть не что иное, как «террор наизнанку». Нам нельзя уподобляться дикарям и сволочам. Но… Должно быть исключение для военных преступников, которых надо уничтожать по законам военного времени. Впрочем, и тут необходимо соответствующее законодательство, направленное на защиту человечности. Террор на самом деле слаб и позорен, поскольку человек рождается для жизни, а не для того, чтобы умереть.
— Остается ли у вас после всех именинных и театральных дел время на подготовку новых книг? Трехтомник вашей драматургии вышел, ждать ли новинок?
— Только что, буквально неделю назад, вышел первый том нового моего трехтомника «Режиссура. Школа. Метод. Практика», в котором я пытаюсь как свой личный опыт обобщить (сейчас мне 87 лет, из их 66 я занимаюсь искусством театра, ставил в студии «Наш дом», в БДТ и во МХАТе, на эстраде, на телевидении и в Театре «У Никитских ворот», преподавал в ГИТИСе, Институте Русского театра, сейчас у меня актерский курс в ИТИ имени Кобзона), так и поделиться своим пониманием системы Константина Сергеевича Станиславского, метода Всеволода Эмильевича Мейерхольда, других мастеров — без этой базы нет великого русского театра, сочетающего глубинный психологизм, поиски смыслов и форм со стихией игры. Второй том надеюсь сдать в этом году, третий — в следующем… Как вы понимаете, это дело важное, хочется успеть…
— Важное, но не главное?
— Да. Главное — наш Театр «У Никитских ворот».
