Благословенная старушка
Всего-то две остановки предстояло ехать. Раньше не задумываясь отмахал бы смехотворное расстояние пешком.
Притиснул социальную карту к валидатору. С переднего сиденья поднялась старушка и уставилась на него. Опрятная, аккуратная. Что-то знакомое брезжило в ее облике. Впору было смутиться, столь неотрывно и зачарованно взирала. Отвел глаза, проследовал мимо.
Выйдя из автобуса, опять увидел вперившуюся, приникшую к оконному стеклу немолодую пассажирку. И опять примерещилось-почудилось что-то трогательное, неуловимо щемящее. «Неужели из прежних, бывших, случайных, эпизодических?» Стал прикидывать: на кого смахивает — с поправкой на возраст.
Нет — ни на одну из долгих постоянных пассий. Тех не забыть. Значит, что-то скоропалительное, краткое…
Сколько таких промелькнуло — не счесть. Калейдоскоп. Осколки, не поддающиеся реставрации.
И все же: очень явно и откровенно (и обрадованно, и обожающе, и приниженно) вскинулась и пялилась… Если не сумасшедшая и не обозналась, не ошиблась, нечто сверхординарное должно было произойти — там, в окутанных туманной дымкой лучших годах. Стал перебирать — имена, ситуации, слова, мгновения, к которым мысленно давно не возвращался. Блестки вспыхивали, оживали…
Марина? Нина? Неважно, как звали — естественно, стерлось, потому что дублирующие одна другую этикетки имен ничего не значат, важна суть и цель: добиться, овладеть, покорить и мчать дальше по нескончаемой дороге благоволящего счастья, собирать дань наслаждений, закладывать виражи — каждый следующий круче предыдущего. Допустим, Марина... Холеная — этим совпадала с автобусной спутницей. Но выше ростом. На теннисном корте обратил внимание: стройняшка в короткой юбчонке, пышные прямые волосы перехвачены бордовой бархатной лентой. Толком не поговорили, предложил подвезти, в машине стали целоваться…
Такого же калибра, как автобусная рухлядь, была соседка по поминальному застолью (у приятеля скончалась жена). Возможно, взыграло именно потому, что чувства вспыхивают особенно пылко рядом с ужасом небытия. Но и гаснут, затихают столь же стремительно. Панихидная утешительница много раз ему звонила.
На юге (где всегда чехарда беспорядочных пересечений и минутные, ненароком совпавшие партнеры напропалую оголтело взапуски о себе врут) припаялся к несуразной халде в мужских (не по размеру) сандалиях… Плевать на нелепые подробности, когда в темных очках бредешь по пляжу от винного ларька… Но сандалии запомнились. Вряд ли это она тащилась (от него тащилась) в автобусе. Та усвистала в далекий северный город, успела впопыхах между ночными ласками на каменистом пляже сообщить координаты.
Транспортная аналогия: трамвайная попутчица в легком летнем платьице на бретельках. Призналась-промурлыкала: он ей мил, аж ребеночка хочется… Стебалась? Дурачилась, порола чушь? Подыграл. Почему не ввязаться в авантюру? Пересели в такси, помчались делать чадо. Интересно, получилось или нет? Даже номерами телефонов не обменялись.
Официантка кафе, где не хватило денег расплатиться… Завел тары-бары, убалтывал до конца ее смены, закончилось, жаркой, беспередышечной постелью; то есть еще и наварил на отсутствии денег — оказался в плюсе.
Неужели ядреная кобылица может сделаться седеньким одуванчиком?
Выплывали видения одно другого забористее. Зазнобистее. Перепихон в море, возле буйков. Кто была та нетерпеливая незнакомка? (Возможно, муж загорал на берегу.) Какого роста и масти? В резиновой шапочке и в водной стихии не различишь.
Скучающая фея в ботаническом саду… В белом подвенечном платье.
Недотрога из параллельного класса… Оприходовал после окончания школы. Пока учились, не давала. Крутила с преподавателем физики.
Узкоглазая коридорная, пришедшая утром убирать гостиничный номер, — накинулся, ожидал нарваться на отлуп, но сопротивления не встретил. Безумство — невозможно поверить! — происходило именно с ним. Хорохорившимся, старавшимся не сутулиться и неуверенно переставлявшим ноги.
Нет, влюбленно смотревшая неведомая бабка не была той узкоглазой дивой, утренним подарком.
Не жалел, что не перемолвился с пенсионеркой. О чем? Даже если бы сообщила уникальные подробности их, громко говоря, связи — лишь разбередила бы невоскрешаемое, сузила бы палитру, панораму, галактику...
Скорее всего, она обозналась.
Такой же жалкий
В вагон метро ввалился одутловато раздутый, будто накачанный воздухом, старик: выпученные глаза на потешном, дедморозовски румяном, нездорово румяном лице заплыли до щелочек, — и плюхнулся на свободное место. Отдышавшись, уставился. Почему-то именно на него. Почему-то именно его выбрал. Пришлось прижмуриться, притвориться задремавшим.
Когда снова искоса посмотрел на рождественского ряженого (изношенная куртка, мятый засаленный шарф, неглаженые толстые брюки — в таких рыболовы отправляются на вахту возле просверленных во льду лунок, — огромные башмаки), тот все еще зырил, изучал его. Неужто уловил флюиды презрительного, брезгливого пренебрежения?
Одежда оборванца и верно коробила, уступала внешним данным соседствующих пассажиров: наряжены не ахти, дешевенькие тужурки, стоптанные кроссовки (те, кто побогаче, в метро не ездят, подземка для них отстой), но и эти обдергайки не столь гнетущи и удручающи.
Подвернувшееся словечко-определение (не «бомж», не «бродяга», не «побирушка», и не суть важно, что нищий, а вот именно «пенс») вдруг обнажило истину, ошарашило, ужаснуло — объяснило, чем вызван полный ласкающей приязни взор, избирательно отыскавший средь враждебного окружения единственного союзника. Ровесника.
Такой же. Немощно доживающий. (Но себя со стороны не видишь, не наблюдаешь.) Архаичный (даже если напялил более пристойные плащ и ботинки). И рожа — пусть не воздушный синюшный шар, перетянутый под горлом ниточкой завязок ушанки, но гофрированная, здоровым цвет кожи не назовешь...
Их было двое, совпавших в равнодушном вагоне, клейменных позором возрастного отщепенства, отторгнутых кандидатов на выбывание.
Пришлось мужественно и прямо сочувственно взглянуть на двойника, сообщника, компаньона по изгойству. Он принудил себя сделать это.
После собрания
В автобус вошли четверо: три высоких спортивно одетых парня и носатая девушка в красном тесно облегавшем ее плотно сбитую фигуру пальто, бордовая шляпка-котелок сидела на кудлатой голове набекрень — не кокетливо, а криво. В руках объемистая хозяйственная сумка бежевого цвета, видимо тяжелая, вот и перехватывала лямки то одной, то другой ненаманикюренной пятерней или вцеплялась обеими (так держат за ушко гирю, перед тем как подтянуть к груди), при этом для устойчивости расставила ноги. Белесовато-мутные чулки и коричневые туфли с тупыми квадратными носами и непомерно длинными языками довершали портрет.
Два парня торопливо, с нехорошими ухмылками, подмигнув третьему (он им не ответил), прошли в глубь салона, а этот, поместив синтетическую папочку под мышку, остался возле топорной спутницы. Она смотрела на него, запрокинув голову, — он был высок.
Заговорила громко, голос оказался неприятным, пассажиры раздраженно-недоуменно вскидывали глаза на плохо сочетавшуюся пару. Юноша чувствовал себя неловко.
— Меня на ваши собрания допускали, и даже с правом совещательного голоса. А теперь секретничаете. Какие могут быть тайны?
Он отмалчивался. Она напряженно скалилась, показывая мелкие ровные зубы. Впивалась в высокомерца любящими глазами. Ее маленькие глазки под густыми бровями смотрели упрямо. Что-то было в ней от послушной глупой собаки.
«Если он с ней спит, нелегко будет отвязаться», — думал я.
— Где индивидуальный подход? — нудила она. — Два человека не могут думать обо всем одинаково. Тем более десять не могут. Если вся группа единогласно голосует за предложение, значит, что-то не в порядке.
Он навис над ней, держась одной рукой за хромированную перекладину, другой прижимая к себе папочку. Еле слышно шепнул ей на ухо. Возможно, просил говорить тише. Ее голос удручал не только пассажиров, а и его, притороченного к ней невольника, — это читалось в исказившей уже не безмятежное лицо гримаске. Девушка продолжала на той же ноте:
— Ненормально, — говорила она. — Возникли сложности. Но сверхурочно все равно отработать придется.
Парень снисходительно кивал и извиняющимся взглядом окидывал пассажиров. Его черные бегающие глаза настороженно косили по сторонам. На нее смотреть избегал. А она требовала:
— Ну, поделишься мнением? Я имею право...
Он наклонился к ней и одними губами отчетливо произнес:
— Хватит!
«Человеческая глупость будет всегда, — с забирающей все мое существо тоской думал я. — Всегда будут глупые, они будут верить, разочаровываться, негодовать и получать новые оплеухи, а умные будут глупыми помыкать».
Автобус тормозил.
Она ухватила тяжелую сумку свободной рукой, бодро, даже слишком бодро (в этой бодрости сквозила неуверенность) кивнула парню. Бочком шагнула к дверям и по ступенькам спустилась на тротуар. Сумка перекосила плотно сбитую фигуру в стареньком красном пальто.
Парень облегченно выдохнул и распрямился. К нему подскочили два его дружка и весело загалдели.
