Жупелы
Хрестоматийны образы «лишних людей»: Рудин, Базаров, я бы и князя Мышкина отнес к порицаемым за социальную пассивность типажам — но смахивают ли не от мира сего русские отщепенцы на дружную компанию французских фехтовальщиков: Атоса, Портоса, Арамиса? Слишком разнятся условия среды обитания этих условных отрядов, при том, что социум всегда сторонится ярких индивидов, отторгает и отвергает их, толкает на изгойство.
Общество не право? Правы те, кто не согласен с косным обществом? Но синонимичны ли самопровозглашенная ненужность-никчемность и навязанное изгнанничество?
Индивид с «не общим выражением лица» раздражает (тех, у кого выражение лица настолько «общее», что теряются подробности). Что вообще значит «общее» и «необщее» выражение лица применительно к коллективному портрету? Гримасничать, что ли, пристало отдельным много о себе воображающим кривлякам? Фиглярствовать? Вот еще! Я — серьезный гражданин. И храню (и ценю!) свое достоинство и не подверженный искажению в угоду сиюминутности лик. Такой, как у всех. А тем, кто хочет сбить меня с толку и внушить противоестественное, отвечаю: «Не дождетесь!»
Фигуры-жупелы пугают. А жупелам, в свою очередь, претит участвовать в затеваемых серостью пустопорожних, скучнейших, порой подлейшего пошиба мероприятиях. Уж лучше пустить жизнь прахом, но сохранить суверенитет, чем затесаться в невыразительные толпы, затеряться и сгинуть в бесцветности, раствориться в усредненности.
Грибоедов: горе от небольшого ума
Кому и за что ставят памятники? За какие заслуги? Да еще в центре столицы. Например, Грибоедову. С лихим встопорщенным коком на голове. Оболгал Москву! Оболгал чудесное прошлое сорока сороков! И наших замечательных предков. Славных предтеч. Столпов общественного развития. Облил грязью княгиню Тугоуховскую. Унизил видного государственного деятеля Фамусова. Развенчал героизм Скалозуба. Чем ему, несдержанному болтуну-хохотуну, не пришлись Молчалины: на фундаменте их немой лояльности зиждятся покой и порядок! Чем не угодил терпящему горе от своего небольшого ума писаке чиновник Фамусов, если исправно подписывал документы, не отлынивал и не откладывал бумаги в долгий ящик? Какое право имеет выскочка, в 35 лет покинувший эту жизнь, презрительно отзываться о пожилых, заслуженных светочах, умудренных немалым опытом? Кто позволил?
Доживи издеватель до наших дней, полюбуйся на наши новостройки, проистекшие из особняков Бове, Жилярди, Кекушева, и не посмел бы отзываться о Златоглавой в ернической манере. Правильно предложил Скалозуб о пересмешнике и его виршах: «Собрать да сжечь!» Это и вправду эффективнее, чем выкидывать бумажный хлам на свалку, как в моде теперь у прогрессивно мыслящих поборников школьного образования.
О Первопрестольной гаер-дипломат отозвался прескверно: «Дома новы, а предрассудки стары». Это о реновации? О Растрелли? Баженове? Что ж, вполне корреспондируется с общей негативистской позицией отрицания всего, что стало нам ныне дорого. Его призывы пристало расценивать и клеймить исключительно как провокационные: «Вон из Москвы!» Ну и ехал бы... Нет, остался... на Чистопрудном бульваре. Губа не дура!
Так за что удостоился?
А вот за что. За прекрасные, возвышенные слова: «Порадеть родному человечку». Они, эти слова, отвечают коренным устремлениям народов мира и полностью укладываются в коммунистическую формулу: «Люди — братья, человек человеку — друг и товарищ». Все должны радеть один другому, но не все исполняют эту заповедь. Пожалуй, лишь чиновники высшего ранга могут в полной мере ее воплотить и довести, отточить, так сказать, до совершенства. Остальным приходится довольствоваться скудными возможностями, которые им отпущены на их малооплачиваемых поприщах.
Вот за эти поистине золотые слова и удостоился Грибоедов значимого, видного отовсюду памятника!
Честь и хвала
Другой хмырь, угнездившийся на Гоголевском бульваре (причем в двух ипостасях: он и стоит, он и сидит: наш пострел везде поспел!) охаял не только Москву, а всю матушку Россию: «Русь, куда несешься ты?» Будто невдомек: в светлое будущее, в царство свободы и справедливости. Но он еще и подковыривает: не доехать на расхлябанной телеге, он еще и над ревизорами (то есть Следственным комитетом и Счетной палатой?) учиняет потеху. Россия, по его мнению, отодвигается в своей телеге на периферию глобальных мировых перипетий, становится отсталой и провинциальной?
Нет! Мы, в отличие от придирчивого брюзги, взглянем на персонажей «Ревизора» не насмешливо, а сочувственно. Глушь. Степь да степь, посреди степи — замерзающий ямщик.
В городок, неподалеку от которого он замерзает, приезжает столичная штучка. Эдакий Женя Лукашин из «Иронии судьбы», которого планида забросила в дом несчастного городничего, вынужденного мириться с двумя ни чуточки не любящими его дрянями женского рода. Их-то Лукашин-Хлестаков умело окручивает, поет им серенады и выводит на чистую воду. Честь ему и хвала!
Несчастные Бобчинский и Добчинский прозябают в закупоренной атмосфере затхлой рутины... Столь естественны их желания — простые, человеческие — чтоб узнали об их напрасно проживаемых жизнях, чтоб стало известно о них в высших эшелонах и чтобы узаконить побочное чадо — ведь сделать это в своем тупом окружении без ущерба для собственной репутации и для дитяти невозможно...
Деньги из пустоты
Комедийность «Мертвых душ» имеет жутковатый, инфернальный (вообще присущий сумрачному Гоголю) оттенок, это смех особого порядка: Чичиков ведет торг вокруг эфемерности, покупает загробную фикцию. Пустоту. Эдакую танцующую в заколдованном кругу панночку... Приобретает несуществующих покойников и несуществующее занимаемое ими место в помещичьей иерархии. Однако опрометчиво ошибутся те, которые выкрикнут поспешно и непонимающе: «Ну и болван же он!» Ибо увертливый выжига, будто факир, достающий из цилиндра зайца, извлечет из пустоты и лазейки в законе (тоже вакуум, прореха, лакуна) видную лишь ему одному, прирожденному бизнесмену, выгоду.
Теперь вообразим: покупает не тени умерших, а живых, из плоти и крови крестьян, чувствующих и мыслящих (пусть не столь пронзительно, как ушлый он). Комедийность ветром сдуло: рушатся судьбы не имеющих прав бессловесных рабов, человек превращен в расхожую вещь, в разменную монету. Надлом, драматический сюжет «Хижины дяди Тома» или фильмов Тарантино.
Гоголь не был бы выдающимся комедиографом, если бы не чувствовал грань, переход за которую чреват серьезнейшими провалами в слезливое сопереживание всяким-разным Акакиям Акакиевичам и тем паче не имеющим, как и большинство населяющих Россию «холопов», права голоса мартобристам (декабристам?), мучимым в психушках и других замаскированных под стационары и диспансеры лечебницах для душевнобольных.
Трудная доля женщины
Что стоило Льву Толстому написать гладкий, без сучка и задоринки роман «Благополучие»... Но возможна ли идиллия — в строго реалистическом произведении? О чем будет повествовать заведомо гладкое полотно? О том, что все хорошо? Нескучно ли читать подобную тягомотину? Яснополянский старец недаром избегал сочинять о счастливых, одинаково счастливых семьях (ну и о чем бы он однообразно карябал?), поэтому (ради коммерческого успеха книг) рисовал несчастливые обстоятельства.
Попробуем создать модель «Анны Карениной» не по расковыривающему червоточины человеческой души Толстому, а по колодке воспевающего позитив социалистического реализма. По рецепту разумно спокойных, не экстремально форсмажорных творений. Дамочка изменяет мужу, не бросает его (что с ее стороны глубоко порядочно, ведь он старый и хворый, да и сынок подрастает: зачем втягивать ребенка в бракоразводные дрязги?), кроме того, Каренин занимает высокий пост, семейная распря помешает его дальнейшей карьере. И нет гарантии, что удастся отсудить сына у могучего чиновника, с его-то связями в верхах.
Труднее с болваном Вронским: солдафон, гуляка, но жеребчик, надо сохранить его при себе, не упустить, привязать.
Трудна доля женщины: вертеться, все успевать, организовывать, улаживать, сглаживать... Зато итог: общее благоденствие.
