Скрупулезный реалист Андрей Платонов сформулировал ту же озабоченность прямолинейнее: персонажи романа «Котлован» строят многоэтажный просторный дом для новых поколений, но дальше вырытой ямы дело не движется. Ибо представления кондовых зодчих о добре и зле донельзя искорежены предыдущими издержками и предрассудками самодержавного самоуправства. Россия не знала себя (и не могла знать): царская цензура душила любые попытки непредвзято анализировать политическую и экономическую ситуацию разбалансированной державы. Стоило Радищеву репортажно бегло, без далеко идущих обобщений обмолвиться о негативных нюансах путешествия из Петербурга в Москву, его сурово покарали, а тираж книги уничтожили. Чаадаев поделился соображениями касательно особенностей национального самосознания соотечественников и был объявлен сумасшедшим. Лишь из Лондона, где Александр Герцен и Николай Огарёв издавали «Колокол» и «Полярную звезду», приходили заслуживающие доверия сведения: о декабристах, отбывающих каторжный срок во глубине сибирских руд, о самоубийстве деморализованного поражением в войне с Турцией Николая Первого, о заговорщическом коллективном убийстве Пушкина, о подковерных интригах против Павла Первого и его казни... Информацию конспиративно пересылали сочувствовавшие вольной герценовской печати соотечественники. «Нашими устами, — подбадривал их Герцен, — говорит Русь нарождающаяся, Русь вольная, юная, живая, скрывающаяся дома, но гласная в изгнании... Русь, о которой мы свидетельствуем миру и для гласности которой мы оторвались от родины... Мы на чужбине начали открытую борьбу словом в ожидании дел». И еще: «Где не погибло слово, там и дело еще не погибло».
Память об исполине духа, защитнике угнетенных, на которого удары судьбы сыпались один за другим, а он оставался неколебим, не сломлен, трепетно хранит и преумножает маленький (пространственно маленький) музей на Сивцевом Вражке. Но стоит переступить порог скромного особнячка, где прошли молодые годы русского Прометея, и ощущаешь: границы времен и расстояний раздвигаются до вселенских масштабов (под стать личности великого подвижника), условности теряют значимость, на первый план выступает преемственность эпох. Герцен и в ХХ веке, после физической смерти, продолжил (в своем московском любовно оберегаемом доме, сделавшемся прибежищем талантливых индивидуалов) вести линию сплочения неконформистски настроенной интеллигенции.
Изящно написанная книга директора музея Ирены Желваковой «Касание времени» повествует о знаковых величинах мира искусства: Ираклии Андронникове, Лидии Либединской, Евгении Евтушенко, Григории Поженяне, Василии Аксенове, Натане Эйдельмане (авторе многочисленных исторических исследований, проделавшем громадную работу по разысканию архивных материалов и потомков корреспондентов Герцена, присылавших статьи в редакцию «Колокола»). Долгие годы Эйдельман обитал в коммуналке на Арбате (дом, где располагался магазин «Консервы»), поблизости от музея, был частым гостем герценовских пенатов. Увлекательны главы об опосредованном (из Парижа) участии Андрея Синявского и Марии Розановой в пополнении экспозиции уникальными артефактами, о помощи в раздобывании реликвий, причастных биографии Герцена, его праправнука Франклена Риста, адвоката и музейного дарителя, о приватной переписке Герцена и банкира Ротшильда, спасшего от секвестра капиталы матери Герцена, на которые зарился Николай Первый, но остался ни с чем, о странствиях самой Ирен Желваковой по аукционам и блошиным рынкам — ради вверенного ей мемориала. А еще — забавную притчу о Булате Окуджаве, «перекинувшем через забор» музейного гнезда, в редакцию находившегося в соседнем здании детского журнала «Колобок», свою сказку «Прелестные приключения», где персонажи ведут невинные, но с подвохом разговоры: «Что делаешь?» — «Что хочу, то и делаю». — «Нельзя хотеть, что сама хочешь, а надо хотеть, что все хотят». Выдуманные герои Окуджавы декларируют (без ложного пафоса) нежелание существовать — расхоже, трафаретно, унифицированно.
В зале, где рояль и традиционно проходят встречи с писателями, музыкантами, актерами, режиссерами (достаточно назвать творческие вечера Вадима Абдрашитова, Гарри Бардина, Эдуарда и Лидии Графовых, Рафаэля Клейнера), на видном месте — выпущенное в советские времена многотомное собрание сочинений Герцена. Поразительно: глашатай свободы, восставший против всех видов порабощения, пользовался лояльностью коммунистических бонз — поскольку был отмечен тавро гонимого страдальца, вышвырнутого за пределы прогнившего отечества. Если бы приверженцы партийной давильни вчитались в строки «Былого и дум» и публицистических воззваний Герцена, пожалуй, остереглись бы пропагандировать революционный опыт неугомонца. Однако есть подозрение: даже внимательно ознакомившись с наследием правдолюбца, ратовавшего за непопрание человеческого достоинства, псевдограмотеи попросту не поняли бы, о чем горюет и из-за чего негодует отверженный космополит. Косвенным подтверждением предположению служит: нераскупленные тома этого собрания распродавались по 20 копеек. Страшно далеки оппозиционные провозвестники от народных масс! Возможно, объяснение еще и в том, что школа, мастерски умеющая отбить охоту к чтению и литературе, приложила максимум стараний для дискредитации классика, неумеренно, неуемно и неумно расхваливая его не понятые педагогами идеи.
...Какая реакция на вызывающе дерзкое поведение бунтаря Герцена, на его жесточайшую критику царского режима должна бы воспоследовать? Надо тихо (понимая: резонанс будет громким) устранить подстрекателя. Подослать киллера с ледорубом. Или тараканьей отравой. Но тенденция уничтожения политических оппонентов, ставшая нормой в ХХ веке, еще не возобладала. Соперничающие с Россией страны поведут охоту на неудобных и неугодных русских — преимущественно на российских территориях (косвенно поучаствуют в покушении на Григория Распутина, не предоставят убежище Николаю Второму — пусть гибнет в своей эпидемиологически заразной резервации, профинансируют антантовские армии, а приглашенные на стажировку немецкие летчики в канун Второй мировой станут открыто шпионить в пользу Германии...). И явится моральная мотивировка повсеместной борьбы с предателями-врагами народа: советские агенты-резиденты займутся не столько диверсиями против государственных и негосударственных деятелей антагонистических держав, сколько устранением соотечественников-перебежчиков (Савинков, Троцкий, Галич), считая изменников более вредоносными, чем явные противники закордонной маркировки.
Герцена предают гражданскому остракизму, а телесно уничтожить не решаются. Превалирует боязнь предстать на мировой арене не вегетарианцами.
Тем удивительнее выглядят потуги нынешнего повторного дезавуирования Александра Герцена и Николая Огарёва (обоим воздвигнуты памятники возле старого здания Университета на Моховой). В недавней яростной публикации Огарёву ставят в политическую и идеологическую вину нетрезвый зарубежный образ жизни: де утонул в сточной канаве Лондона, постыдная смерть — закономерно позорный удел эмигранта, предателя Родины. Выходит, если бы утоп в московской или петербургской сливной клоаке, то по праву слыл бы патриотом?
Схожим недугом страдали Есенин, Куприн, Мусоргский, их в отсутствии любви к «березовому ситцу» не упрекнешь. Страдалец за Россию Николай Некрасов любил приложиться к рюмочке. Куприн и Бунин (сын алкоголика) бежали от большевиков наперегонки с трезвенниками Гиппиус и Мережковским, за которыми впоследствии обнаружились грешки более щекотливого свойства. Гениальное «Лето Господне» Иван Шмелёв написал на чужбине (после того как его сын был расстрелян в Крыму Землячкой и Бела Куном). Герцен и Огарёв, дабы продемонстрировать единство с отторгнувшей их отчизной, должны были сгнить в Петропавловской или Шлиссельбургской крепостях и возносить хвалу мракобесию Николая Первого? Или за то, что спасали свои жизни и отмежевались от преступлений царизма, нет им прощения? А Сергею Рахманинову и Федору Шаляпину пристало ждать заклания в молохе красного террора? Если бы того и другого пустили в расход, как пустили тысячи безвестных талантов в Бутово и на других полигонах (а до Шаляпина и в заграничье дотянулись долгие руки ЧК!), мир стал бы серее, бледнее, беднее. Ну а Достоевский, вот ужас-то, притом что неумеренно выпивал (и верноподданнически дарил свои книги царю), просаживал немалые суммы в европейских казино, то есть выводил деньги за границу, чем подрывал промышленный потенциал много давшей ему (и в каторжном смысле тоже) империи. Давайте и Галичу поставим в издевку неисправный радиоприемник/телевизор фирм «Панасоник», «Хитачи», «Филипс», а не «Рубин». Пользовался бы ламповым ящиком, остался бы жив, а он променял на презренную электронику, которая не на Пресне!
Нет бы восхититься высотой интеллекта, бессребреничеством идеалиста Огарёва, но нет, тренд: вымещать злобу на не могущих возразить поносителям мертвецах. Пусть века и потомки определят степень дарования художника, это будет более точный и беспристрастный приговор. Ангажированный пасквиль срикошетит в итоге по спекулянтам.
Если бы светочи русской литературы, вокала, живописи столкнулись с агрессией, огульностью, заушательством, доносами и мелочными проверками себя на патриотизм, изрыгаемыми ничем другим не умеющими занять себя прокурорами, культура лишилась бы созидателей гармонии, безраздельно заправляли бы разрушители. Против диктатуры бездарностей и воевали Герцен и Огарёв.
