— На этой фотографии мне одиннадцать лет, я учусь в младших классах хореографического училища в Тбилиси, и все три года мы, школьники, танцевали в «Дон Кихоте» танец «Жмурки».
Когда Надежда Павлова приехала в Тбилиси, я сбегал с уроков, чтобы посмотреть, как она занимается, как репетирует. Но, так как я был круглый отличник, на мои чудачества закрывали глаза, понимая, что я побежал в театр, что мне нужен только балет. А я обожал Павлову, вырезал ее фотографии из журналов — в 70-х годах она гремела. Сол Юрек (легендарный американский импресарио. — М.Р.) говорил, что сначала он привез в Америку Анну Павлову, а теперь — Надежду Павлову, и теперь может спокойно умереть. Когда моя мама ругалась и говорила: «Никакого балета!» — я доставал с полки энциклопедию: там была фотография Надежды Васильевны, у нее была высоко поднята нога, и я тоже поднимал ногу, как на картинке: «Вот видишь, я так же могу!» — показывал я маме.
И когда Надежда Васильевна приехала в Тбилиси танцевать «Дон Кихота» и «Жизель», то у нее был такой успех, что ей добавили спектакли. И там я с ней танцевал «Жмурки».
Когда я уже стал артистом Большого театра, то Надежда Васильевна со мной очень быстро нашла общий язык, хотя человек она нелюдимый, не особо любит разговаривать, когда работает. Очевидно, потому что я все время стоял и широко распахнутыми глазами смотрел на нее. Мы подружились, и когда подошло время мне станцевать в «Жизели», я подошел к Надежде Васильевне: «Вы знаете, я пошел в балет, потому что я в вас влюблен. Хочу, чтобы моей первой Жизелью были вы». Она благосклонно согласилась, и ровно через десять лет, как была сделана эта фотография, 22 мая 1996 года, в День святого Николая, она меня ввела в «Жизель».
После «Жизели» мы с ней танцевали «Видение Розы», «Сильфиду» и «Шопениану», которая стала ее последним спектаклем в Большом театре.
Это мой педагог Петр Антонович Пестов — я к нему попал в класс, когда из тбилисского перешел в московское училище, и это, конечно, определило мою судьбу. Он был признанный гений в мире, и отовсюду к нему приезжали учиться, как надо преподавать балет, потому что все его ученики были премьерами, народными артистами СССР — Гордеев, Богатырев, Анисимов… Никто бы меня никогда не выучил так, как Пестов.
Мне вообще с первого дня везло, как я решил заняться балетом. На мои феноменальные способности всегда находился тот педагог, который был нужен этим способностям. Когда Петру Антоновичу сказали, что в Тбилиси есть способный мальчик, и попросили посмотреть меня, он ответил: «Да не буду смотреть. Если ты говоришь, что мальчик способный, отчислить я его всегда успею». И он меня взял. Я пришел в класс, который он учил уже не один год. Там были свои звезды, свои наработки, победы, недостатки, но через месяц я стал лидером класса, и детям было обидно, что внимания Пестова мне доставалось больше, чем им. И так было до последнего дня, пока я не окончил школу.
Петр Антонович был самым главным для меня судьей, я всегда привозил его на все спектакли из Штутгарта. Он сам был учеником легендарного педагога Александра Ивановича Пушкина, который вырастил Нуреева и Барышникова. Что интересно, Пушкин — одноклассник Марины Тимофеевны Семеновой, которая меня учила танцевать и преподавать в Большом театре.
Учеба у Петра Антоновича — это не кружок «Умелые ноги», а дисциплина нечеловеческая. В армии, я думаю, было гораздо легче. Все было жестоко и жестко, но в этой жестокости к нам была необыкновенная любовь и забота о нас. Он учил профессии точно так же, как теперь учу я. Он был «священной коровой» Московского хореографического училища. Его многие не любили, но с ним никто не спорил нигде и никогда. Все доводы оппонентов разрушались о его гениальность, потому что каждый его выпуск заканчивался выдающимся танцовщиком, а выпуски оппонентов очень часто заканчивались ничем.
На его строгость никто не обращал внимания — наоборот, когда ученик стоял за дверью и плакал, проходившие мимо гладили его по головке: «Ничего-ничего, скоро звездой будешь». Раз Пестов выгнал — значит, карьера уже удалась, а крик Пестова означал, что ты самый выдающийся ученик.
Марина Тимофеевна Семенова. На этом фото — ее 90-летие на сцене Большого театра, сделанное прямо во время ее юбилея 30 мая 1998 года. Он начинался с небольшого класса, где мы, ее ученики, показывали урок. Надо сказать, что мне ужасно повезло в том, что когда я пришел в Большой театр, эта выдающаяся женщина обратила на меня внимание. Я пришел в сентябре, а в октябре мы уехали на большие гастроли в Лондон. Тогда Юрий Николаевич Григорович сразу решил сделать из меня премьера, и все мои премьеры случились именно в Лондоне. После первого спектакля (это было 13 января 1993 года) стало очевидно, кого зрительный зал принимает громче всех. А мне только что исполнилось девятнадцать…
Когда закрылся занавес, ко мне подошли три человека. Галина Сергеевна Уланова, которая спросила: «Мальчик, ты откуда?» Я рассказал, что только выпустился из школы, и три месяца, которые они меня не видели, я готовил роли, а в Большом еще ничего не танцевал. Потом Марина Тимофеевна Семенова поинтересовалась: «Мальчик, хочешь хорошо танцевать?» «Да», — ответил я. «Ну тогда приходи завтра в класс». А третьим был Григорович, безумно счастливый, потому что его авантюра выпустить девятнадцатилетнего мальчишку сразу на премьеру в Лондоне сработала. Пресса была великолепная, и сколько бы я потом ни танцевал, главный балетный критик Англии Клемент Крисп не раз вспоминал тот бум, что произошел на «Ромео и Джульетте».
Кстати, одна ученица Семеновой, услышав тогда ее слова, мне сказала: «Если ты не дурак, не упусти эту возможность». Я позвонил маме из Лондона, рассказал все, и мама сказала: «Ника, пойди, она будет твоей второй мамой». Я решил, что это ее очередные чудачества, но пошел.
Дальше Марина Тимофеевна учила меня одиннадцать лет; вместе с Пестовым также учила меня преподавать. И она действительно стала для меня второй мамой, бабушкой, самой близкой подругой, доверенным лицом. Мы настолько были близки и дружны, что она стала одним из самых важных людей в моей жизни. Она меня по-настоящему сформировала, вырастила из меня артиста, в чем-то принципиального и несгибаемого человека. Понимая, что в балете я еще ребенок, что мне многие завидуют, не прощают раннего успеха, она много лет меня прикрывала, не давала никому обидеть. Уланова и Семенова объединились и защищали меня в то время.
Когда я уже окреп и подрос, она сказала: «Ну все, Колька, ты — самостоятельный». А в 2003 году ей исполнилось 95, и она решила, что больше не придет в театр, что устала преподавать, и свой класс, который вела более шестидесяти лет, отдала мне. Так я стал педагогом Большого театра и с тех пор, как она ушла, без остановки вел класс.
Она никогда нас не журила при людях — тогда еще был приличный театр. Но когда пришло другое руководство, оно стало вести себя очень некрасиво, они оскорбляли и Уланову, и Семенову, театральная этика стала совсем не очень. И вот один раз закончился спектакль, руководитель балета (не буду называть его имя) подошел к ученице Марины Тимофеевны и при ней же стал высказывать замечания ее ученице. Я стоял рядом. Марина Тимофеевна оборвала его: «Если у вас есть замечания, вы прежде всего должны их высказать мне. Нельзя так себя вести с балеринами, с премьерами. Вы должны уметь владеть собой». И этот руководитель, который, кстати, был одним из ее учеников, резко повернулся к ней: «Да что вы помните? Вы в том возрасте, что уже ничего не помните». Не подав вида, она впилась ногтями (а они у нее были длинные) в мою руку так, что я думал, она ее проткнет. Но ни один мускул на ее лице не дрогнул, и мы с ней ушли.
«Пойдем выпьем вина», — сказала она, и мы пошли в ресторан, сидели, разговаривали. «Колька, запомни, так по-плебейски себя вести никогда нельзя», — сказала она. Она не опускалась до выяснения отношений, этот человек для нее просто умер. Она даже не повернула в его сторону головы. Однажды сказала, что его из театра скоро выгонят, и действительно выгнали через несколько месяцев — я уверен, что она к этому приложила руку. И я в этом очень похож на нее стал: тот человек, который оскорбил мою профессию, мой театр, моего ученика… этим людям я не завидую.
Уланова и Васильев. 1996 год. Владимир Васильев решил, что я должен танцевать Нарцисса в одноименном балете, и меня включили в программу концерта, где я должен был исполнять эту партию. Галина Сергеевна со мной ее готовила. Фотография сделана в тот момент, когда я уже показывал им готовую партию.
Так получилось, что сначала я приходил на репетиции к ее ученицам — к Алле Михальченко, Нине Семизоровой, они были моими постоянными партнершами. С Ниной мы танцевали «Сильфиду», посмотрев которую, Галина Сергеевна сказала: «Коленька, вы очень хорошо танцуете. Но то, что играете, не имеет никакого отношения к этому спектаклю. У вас не сделана роль». Я попросил ее помочь. Она согласилась, но прежде позвонила Семеновой: «Марина Тимофеевна, можно я буду с Колей готовить роли?» — «Конечно, Галина Сергеевна». И я приходил к ней, и она потихонечку начала заниматься со мной по системе Станиславского, учила настоящему русскому психологическому театру. Это были в основном занятия по актерскому мастерству, по пантомиме. Мы с ней переделали роль, а после смерти моего педагога она помогала мне и с другими ролями. Если бы не Галина Сергеевна, то мой взгляд на исполнительское мастерство артистов балета был бы совсем другим. Я обязан ей всеми своими актерскими работами. Я изучал все ее роли, и теперь, если поставить видеозапись какого-нибудь спектакля, я с закрытыми глазами могу сказать, что она в данный момент на сцене делает.
Николай Фадеечев. Это я с ним репетирую Квазимодо в балете «Собор Парижской Богоматери». Николай Борисович — один из самых выдающихся танцовщиков XX века. Когда умер мой педагог Симачев, то Уланова и Семенова в один голос повторяли: «Тебе надо работать с Колей». Я пришел к нему, а он говорит: «Колька, если ты будешь меня слушать — возьму». И так мы с ним до конца его жизни и работали.
Он был главным принцем Советского Союза, партнером Улановой, Плисецкой. Культуру танца, которую прививал он, не мог привить никто. В отличие от Пестова и Семеновой, которые были громогласными людьми, он, как и Уланова, был тихим, но с юмором. Показывал потрясающе, по залу со мной бегал, прыгал. Пианисты, которые работали с ним по многу лет, рассказывали, что с другими артистами он, репетируя, со стула не встает.
Когда его не стало, жена его старшего сына, невестка, рассказала, что, вспоминая своих учеников, обо мне Николай Борисович говорил так: «Коко — это десерт». Я иногда возмущался: «Николай Борисович, ну почему вы не требуете от других учеников (а у него их было немало) того, что все время требуете от меня?» «А они не Цискаридзе», — отвечал он, глядя на меня лукаво. Или, когда я стал взрослеть, предлагал ему что-то опустить в танце, на что он неизменно отвечал: «Коля, автор жив». Если он после спектакля подходил и говорил: «Сегодня было удачно», это означало — Госпремия. Но если говорил: «Не надо так делать», я понимал, что Верховный Совет издал строгий приказ…
Ролан Пети. Этот снимок сделан в Москве, когда Ролан приехал ставить в Большом театре «Пиковую даму». Успех, который получил этот спектакль, описать трудно: всевозможные награды, включая Госпремию, — Ролан Пети по сей день остается единственным иностранцем, который получил Государственную премию России. А на этих фотографиях мы репетируем с ним характерную роль Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери». Танцовщики моего уровня — танцоры-нобль — никогда не танцуют характерные. Но Ролан понял, что я хочу раздвинуть свое амплуа, и пошел к руководству. И вот на фотографии запечатлен момент репетиции сцены, когда Квазимодо убивает Флер де Лиса и скидывает его с собора.
Встреча с Роланом Пети — это встреча с фантастическим пластом культуры. Он многое изменил во мне, приоткрыл абстрактную манеру игры, которая оказалась присуща русскому драматическому театру, и я ею владел на тот момент. И потом, где бы мы ни встречались — в Лондоне, Нью-Йорке, Токио, Париже, — везде ездили с ним по каким-то удивительным местам, музеям, замкам, он мне все показывал. Уходил он сложно, у него был Альцгеймер, но общались мы практически до его последнего дня.
Екатерина Максимова. Эта фотография сделана в Лондоне. Я повел Екатерину Сергеевну в Тауэр. А ей как раз только исполнилось шестьдесят лет, но она выглядела как девочка. Приходим, стоим в очереди за билетами, и я читаю объявление: «Людям старше шестидесяти лет вход бесплатно». Спрашиваю: «Екатерина Сергеевна, у вас паспорт с собой?» Когда же она узнала, для чего нужен паспорт, засмеялась: «Коленька, посмотри на меня — кто тебе поверит, что мне шестьдесят?..»
Когда я пришел в театр, Екатерина Сергеевна очень быстро обратила на меня внимание. Она раньше многих приходила на класс, всегда делала разогревающую гимнастику. А я тоже приходил рано, садился на шпагат и разгадывал кроссворды, которые у меня всегда были с собой. «Почему вы не греетесь?» — спрашивала она. — «А мне не надо». И так мы познакомились, а потом стали общаться. Всех ее учениц, если это был мой спектакль, я вводил в роли. Когда мы летели куда-то на гастроли с Большим театром, зная, что мы дружим, нас сажали всегда рядом. А я когда сажусь в самолет, сразу засыпаю, а она без снотворного не спала и поэтому каждый раз толкала меня: «Ну поговори со мной хоть минутку». То, что она со мной дружила и подпустила к себе, — большой подарок для меня.
Джон Ноймайер. Это репетиции балета «Сон в летнюю ночь». Я сижу у его ног в образе Тезея герцога Тосканского (в спектакле у меня было две роли), а он показывает Свете Захаровой, что нужно делать ее Ипполите. Великий хореограф приехал в Москву ставить свой спектакль, а для меня он был совершенным воплощением Шекспира на сцене. Джон окончил университет, у него степень шекспироведа. «Николя, в моих балетах нет ничего случайного», — говорил он, продолжая рассказывать, когда я его торопил репетировать: «Все очень интересно, Джон, но у нас мало времени». Он был удивлен, сколько я знаю о Шекспире, и по-особенному ко мне относился. Потом я летал к нему в Гамбург по его приглашению, участвовал в его гала-концертах.
Юрий Григорович. Он для меня — все. Этот человек определил мою судьбу 4 мая 1992 года, в день государственного экзамена. Только что развалился Советский Союз, но в Большом театре действовали еще старые правила. Параллельно со мной училось очень много актерских детей, и все места в театре были заняты ими и знакомыми знакомых. Было всего десять мест. Когда закончился госэкзамен, Григорович сказал: «Грузину — «пять», и взять в театр». Ему сказали, что все места заняты. «Дайте список». Дали. Он посмотрел, понял, что ни одну фамилию вычеркнуть не может, и тогда своей рукой сверху списка, выстроенного в алфавитном порядке, написал мою. Этот список никто не посмел перепечатать, и номером один я был принят в театр, а потом уже эти десять человек.
И когда я пришел в сентябре в труппу, мне сообщили, что меня вызывает Григорович. А восемнадцатилетних туда не вызывали. Прибегаю, он со мной поговорил и нарисовал план на ближайшие три года. Туда входили «Щелкунчик», «Спящая красавица», «Голубая птица», «Легенда о любви», где для меня есть роль, о которой я не мог и мечтать, — Ферхада. Эту роль исполняли обычно маскулинные артисты. Я удивился, а он сказал, что роль придумывал на Рудика Нуреева. «Но он не танцевал, а теперь появился ты», — добавил Юрий Николаевич.
Он очень грамотно вводил меня на все роли, очень бережно относился к «материалу», который получал, и никогда не давал роли не по амплуа. Первым у него для меня шел «Щелкунчик»: меня протестировали и решили подождать. На следующий год — то же самое. Меня выпустили только через два с половиной года.
Когда в Большом в 1995 году был переворот, против Григоровича подписали бумагу все, кроме меня. И он никогда этого не забывал. Хотя нас не раз пытались столкнуть, рассорить, ни у кого ничего не получилось, потому что он как Марина Тимофеевна Семенова: для него есть вещи, из-за которых он никогда не повернет головы. Я обожаю его спектакли, даже те, в которых не танцевал, например «Иван Грозный».
Две недели назад я с ним разговаривал, спрашивал про здоровье, а он рассказывает мне, как я великолепно танцевал и как много сделал для академии сейчас: «Колька, ты такой честный, так хорошо работаешь, я хочу, чтобы ты это услышал».
● ● ●
Люди, с которыми я общался, — я у них у всех учился: как Максимова преподает, как занимается, часами наблюдал, как Григорович ведет репетиции, массовые или сольные. Мне все интересно, потому что сейчас я все это стараюсь претворить в своей работе.
И самое ценное во мне — то, что я русский артист, русский танцовщик, премьер Большого театра. Я один из тех людей, при упоминании чьей нерусской фамилии у всякого человека возникает цепочка: русский балет — Большой театр. И если бы не было этих людей, о которых я рассказал, не было бы и меня.
