Светлана Проскурина начинала на «Ленфильме». Ее полнометражный дебют «Детская площадка» состоялся в 1987 году, а через два года она получила за «Случайный вальс» «Золотого леопарда» на Международном кинофестивале в Локарно. «Отражение в зеркале» показали в «Двухнедельнике режиссеров» Каннского кинофестиваля, «Удаленный доступ» — в конкурсе Венецианского кинофестиваля. «Перемирие» отмечено главной наградой «Кинотавра» в 2010 году. Светлана Николаевна стала соавтором сценария «Русский ковчег» Александра Сокурова, сняла документальные фильмы об Эрнсте Неизвестном, Михаиле Шемякине, Михаиле Пуговкине, Александре Сокурове, Викторе Проскурине.
В «Первой любви» коллеги Анна Сергеевна и Лена приезжают в загородный санаторий, где становятся свидетелями преступления. Сначала они делают вид, что ничего не произошло, а когда понимают, что и над ними нависла угроза, не могут уехать. Что-то их притягивает в человеке, несущем угрозу. Опасного героя сыграл Игорь Верник, для которого эта картина стала поворотным событием, а встречу со Светланой Проскуриной он расценивает как чудо. «Я как будто встретился с режиссером, с которым мне надо было встретиться, чтобы осознать не только профессиональные, но и человеческие вещи», — признался актер. В какой-то момент он запаниковал на животном уровне, как сам сказал, почувствовал, что Проскурина снимать его не будет. Интуиция не обманула — утвердили другого актера. Но Светлану Проскурину Верник убедил своей жаждой преодоления.
— Выбор актеров в «Первой любви» совсем не очевидный. Игорь Верник и вы как разные полюса.
— Три года назад я представить себе не могла, что мы будем вместе работать. Это был риск. Игорь положил на роль семь месяцев безотлучной и практически бесплатной работы. Это своего рода профессиональный подвиг, абсолютное погружение, вечное сомнение в том, сможет ли он это сделать. Я ему сразу сказала про бэкграунд, что мне не нравится то, что он играет, кроме спектакля «Бег». Тогда еще не было «Оптимистической» в МХТ. Я ему предложила что-то невыполнимое для нас двоих, и Игорь сделал выдающуюся роль. Для него это человеческая победа над собой. Он готов был себя вычистить, вывернуть наизнанку и зашить суровыми нитками. На такое мало кто способен. Никакой иной мотивации, кроме желания двигаться куда-то, у него не было, и это потрясающе. Никакого райдера, как это бывает у известных актеров. Мы вместе обедали. Я никогда не ем отдельно от группы. Все чисто, скупо, по-братски. Если бы у меня спросили, какой приз дать вашей картине, я бы ответила: «Дайте награду Вернику, потому что он совершил профессиональный подвиг».
— Роль молодой героини сыграла совсем неизвестная актриса Лиза Кугай. С ней тоже произошла удивительная история?
— Ко мне приходили толпы девушек с одинаковым выражением лица. Одна из них рассказала про Лизу, которая учится в школе Табакова. Из-за ее азиатской внешности ей посоветовали не заниматься актерской профессией, потому что работы все равно не будет. Когда Лиза пришла к нам, стало ясно, что это абсолютное попадание.
— Ее старшую коллегу сыграла Марина Брусникина. Есть в этой героине что-то от вас?
— Ни капли. Я тотально другая. Меня по-настоящему знает только близкий круг. Беда, когда мы делаем что-то автобиографическое. Если ты имеешь один смысл — себя, то это сразу снижает градус предлагаемого. Мир такой многосложный, и просто рассказывать про свою жизнь, свою удавшуюся или неудавшуюся любовь так же нелепо, как и о том, что мы плохо живем, что раньше хлеб пекли хороший, а теперь нет. Мы живем в каком-то мире, так или иначе в нем проявляемся. У нас не будет ничего другого. Меня больше волнует, как белобрысый нестеровский отрок с голубыми глазами способен дать кому-то по голове. Как мы прошли этот путь? Вспомните «Сладкую жизнь» Феллини. Почему человек убивает детей, жену, себя в уютной кукольной квартирке, где ничто не предвещает беды, но есть страх на периферии сознания? Прошло немного времени, и все мы оказались внутри этого страха. Такая ясность конца, когда все разрешено. И ничем нас не охолонить, как говорила моя бабушка. Мы так съедаем друг друга, даже мечтая о любви. Так происходит в «Первой любви». Она нужна герою Верника как человеку, потерявшему цельность. Как превратить это чувство в гармонию? Только сожрав, поглотив. Тогда наступит покой, придет уверенность, что никто не предаст. Мы любим и мучаем, и когда не любим — мучаем. Как любимейшая Софья Андреевна Толстая пишет в дневниках (уже три года это моя настольная книга): почему такое унижение и такое счастье от него, лучше бы его не было, убила бы его. Убила бы, а потом снова создала, но точно такого. Мы семимильными шагами движемся в пространство, где нечем дышать, где никто никому не нужен. Вот про что разговор. А не про то, как Маша полюбила Петю.
— Как Марина Брусникина восприняла ваше предложение?
— Она чудесно проявилась еще на нашем фильме «Воскресенье». Я знала, что она прекрасная актриса, хотя на самом деле профессор и театральный режиссер. Мы снимаем быстро. Марина точно выбрала интонацию, рисунок роли, и так меня это впечатлило. Когда мы со сценаристом Катей Тирдатовой разминали материал, я ясно понимала, что роль нужно писать на Марину Брусникину. Все хотят любви вне зависимости от количества лет, здоровья, совершенных ошибок. Мы ждем конфет, чудесного мужчину, за которым как за каменной стеной. А любовь всегда конфликт, трагедия, отчаяние. Я считала, что у Марины хороший женский возраст. Ее героиня надеется и ждет.
— Вы прекрасно владеете словом. Зачем вам сценарист?
— Мне важны мощные энергии людей, которых я уважаю за талант, отчаяние, кротость. Мне нужен диалог. Я написала однажды «Удаленный доступ» и зареклась на протяжении всей картины разговаривать сама с собой. Мой учитель Илья Авербах говорил: «Не бойтесь, если в середине фильма поймете, что вы никогда его не закончите, что вы сняли чудовищную дрянь. Не паникуйте, просто шаг за шагом идите дальше, и вы увидите, что вышли из этого состояния и закончите картину». Режиссер не может без диалога. Лучше с равным, когда человек твой, и ты его чувствуешь. Я всем говорю: не пишите для себя, даже если умеете, вы перестанете слышать энергию слова. Знаете, что такое «засмотреть» картину? Это происходит, когда сидишь семь месяцев на монтаже. Я бы, наверное, почку отдала, чтобы увидеть все другими глазами, не как в первый раз. Люблю короткие картины, не разрешаю себе сжирать больше полутора часов чужого времени. Час тридцать — хорошее пространство для кино. Поэтому мне нужны сценарист, оператор, актеры, хотя я ничего, в сущности, им не разрешаю. Им кажется, что пространство свободно. Я трачу много времени, чтобы они почувствовали, что плывут сами. И они вдруг становятся такими откровенными, что личные тревоги уже мощнее предлагаемых обстоятельств. Все это создает полифонию и зыбкость, и мы обретаем свой голос и стиль. Я обожаю слова Робера Брессона о том, что не надо, чтобы режиссер был изо всех сил режиссером. Не надо профессии. Нужно авторство, возможность говорить о том, что вам важно. Тогда это будет важно для кого-то еще. Тебе может это не нравиться, но ты это не забудешь.
— Вы сказали, что Олег Лукичев — это ваши глаза. Важно, чтобы оператор был интеллектуалом?
— Когда-то Александр Сокуров сказал, что в Олеге Лукичеве я нашла свои глаза. Не знаю, важно или нет, чтобы оператор был интеллектуалом, просто это есть. У Лукичева одна из лучших библиотек в Москве. Он сам пишет. Мы с ним много времени проводим вместе. То, что он оператор, важно только когда мы работаем. Наши отношения прекрасны и помимо картины. Олег абсолютный интеллектуал. Какая у него коллекция Баха! Мы с ним листаем альбомы по искусству, ходим на выставки. Наша воздушная подушка — это Бэкон, Веласкес, Лев Толстой, письма Софьи Андреевны… Они всегда под рукой — репликой, строчкой, нелепостью. Работать с Олегом счастье. Это утонченный, поразительно образованный человек. Оператор все-таки и техническая профессия, но у него свой мир. Это такая удача, что мы когда-то встретились и пообедали.
— Я, признаться, удивилась, что появилась ваша картина. Думала, что вы живете в деревне, не всегда выходите на связь.
— Так и есть. И в этом радость. Я живу далеко от Москвы, в Рязанской области, в тех местах, где снимался «Мусульманин». Меня туда привез Володя Ильин. У него там дом, и я подолгу жила у них, полюбила это место. Поначалу многие хохотали: где я и где деревня. Я же собиралась в Тоскане дом покупать, а оказалась в рязанской деревне и так к ней прилепилась. Купила землю, построила на плесе дом. Но я всегда работаю. Мы еще фильм не закончили, а у нас готов новый сценарий.
— То есть вы живете в деревне интеллектуальным трудом? Но свой дом требует забот.
— У меня есть помощница. Я и сама могу вымыть полы. У меня больше 40 окон, и одному понадобится половина лета, чтобы их перемыть. Мы вместе моем окна. Она с одной стороны, я с другой. А что такого? Помыла окна, пообедала, а вечером села писать.
— Вы и родились в деревне.
— Моя мама — петербурженка, окончила институт имени Герцена, стала преподавателем литературы. После института родителей отправили работать в деревню под Старой Руссой, где многое связано с Достоевским. Родители прожили там примерно полгода. И я там родилась. А потом папа и мама вернулись в свою питерскую квартиру. Вся моя жизнь прошла в Питере, пока я не переехала в Москву.
— А снимали вы в Нижегородской области?
— Мы полгода искали локации, столкнулись с тем, что советские беднейшие санатории практически исчезли. Зато появились такие, где все покрыто дрожащей пластмассой, с турецкими кроватями и натяжными потолками, где нечем дышать, а в столовых стоит вонь от старой переваренной еды. Снимать там нечего. Одна пошлость и тупое «богачество». Мы приуныли. Пора ехать в экспедицию, а санатория нет. Наш художник и продюсер Юлия Тимофеева нашла туберкулезный санаторий, построенный в 1903 году врачом из Петербурга для девочек-сирот. Фантастической красоты место, где сейчас проходят реабилитацию те, кто отсидел по 20–25 лет, поверженные и замученные туберкулезом и тюрьмой старики. Что-то мы построили, перекрасили, привезли мебель. Там дивные коридоры и двери, есть ощущение тревоги.
— Пытались ли вы показать «Первую любовь» на зарубежных фестивалях?
— Я со многими отборщиками в хороших отношениях. Никакого шанса у нас нет. Для участия российской картины в конкурсе крупного мирового фестиваля нужна мотивация. Никогда в жизни я не скажу о доме, в котором живу, что он отвратительный. Я могу об этом говорить со своими, но не с чужими. Если совсем честно, то меня интересует только процесс. Наверное, это ужасно звучит, поскольку кино — искусство, которое требует сидящих в зале зрителей. Знаю, что картина себя защитит. Я сделала ее устойчивой, и она найдет своего зрителя. Она свободна от меня, а я от нее. Нам больше встречаться не нужно.
